knjka 2.2: i [1]
Дрожь паутинки на ветру
Permalink: secretcode.gitlab.io/knjka
Google, translate it
◇ ◇ ◇
Я верну наверное старую нелинейную структуру. И хочется быть и приличным, и сказочником, и чтобы не про страшное, — это будет, но не directly. Да и линейную структуру, я, может быть, потом опять верну :).
Дальше проще и быстрее. Сложнее всего найти новый метод. Когда текст перестает быть линейным, сама идея что-то написать по вдохновению кажется ересью. Что я, литератор что ли.
Но в конечном счете текст должен стать предложениями. У предложений должна быть последовательность. Последовательность — линейная вещь. А конструкции уже живут сами по себе, и любая попытка их соотнести неизбежно что‑то умаляет. И их становится слишком много, и каждый день вносит новое. И невозможно сказать, что завтра. Что (будет) верно, а что нет. Короче, реальность as is.
Как выбрать точку, в которую можно поставить камеру. Это произвол, произвола быть не должно. Это отрицает смысл работы. Делает из правды литературу (Данте, например, — совершенно не литература), из величия замысла — всего лишь трехмерную архитектуру посильного человеку воплощения.
С другой стороны — чем объясняется интерес к искусствам и необычайная популярность его профанических форм, например блогописи (писателями стали практически все), — когда сложная система, как то жизнь, понимание проблемы, отношение, мечта и т. д., приводится в действие, в частности фактом письма, нередко случается всем известное малое чудо. Вдруг жизнь-проблема (& Co.) оказываются чем-то иным или обнаруживают непредусмотренные черты. Великий многомерный замысел растворяется в трехмерной архитектуре, но архитектура тоже, хотя и на свой лад, многомерна. Не напрямую, но рикошетом мы об этом величии узнаём. (А иногда, и это мой случай, величие замысла всё равно уходит в песок…) А иногда безнадежно евклидовская идея разрастается в бесконечномерное Гильбертово пространство, по законам непонятной и не всегда работающей синергии (“the interaction or cooperation of two or more organizations, substances, or other agents to produce a combined effect greater than the sum of their separate effects” — Oxford American Dictionary).
Одним словом, сложные системы — это почти так же прекрасно, как биология. И почти в той же мере заслуживают Большого Права На Жизнь, как живые вещи. Они не являются живыми в нашем животном понимании (“В обширном смысле жизнь обусловлена только питанием и усвоением пищи, и в этом значении она дана двум царствам природы: животному и растительному” — В. И. Даль) (Британника тоже определяет жизнь посредством метаболизма), но в недалеком будущем, при благоприятном и неапокалиптическом сценарии, качественное различие между нами и сущностями, которых мы причина, постепенно будет стираться. Как его нет сейчас, например, между нами и детьми.
UPD.
Текст изменился, см. на официальном месте.
UPD 2.
Последний gsmr до очередных рев. измненений (2019⁄11) —
( 1 )
Все мечтают о просветлении; мало кто знает,
что с ним делать и как жить потом дальше.
Реальность подлинного мира так неожиданна,
что очень хочется вернуть всё назад.
Увы, отменить просветление невозможно.
И хотя мой опыт специфичен — я перенес просветление,
будучи персонажем секретной книжки, однако
у той книжки, в которой я был персонажем, и этой
много общего. Тутошние персонажи, как заводные,
упражняются в искусстве рассказывать свои сны
о подлинном мире. Все ваши сны, дорогие мои,
неполны и неточны. Вам не приходит в голову мысль,
что вы смотрите на одну вещь, но с разных сторон,
что вы все — всегда — пишете одну книжку,
но людей много, а секретная книжка только одна.
Многое из того, что я знаю о секретной книжке,
и что я сейчас расскажу, способно лишить сна.
Потому что все мечтают о просветлении, но свет озаряет
не то, что мы ждали увидеть: в обнаженной тьме
зримо многое, что всякий бы предпочел не зреть.
А сам свет, когда смотришь на него изнутри, реален.
Как жить без идеала? Если всё, что у тебя есть,
столь заурядно, и всегда только начало пути,
на котором нет ориентиров и оправданий.
Если больше нет времени и последовательности,
кроме той, которую изобретаем мы сами.
У света нет ни времени, ни массы: он ничего не весит,
он ничто в этом мире. Он реален только для тебя,
и чем больше света, тем нереальнее ты для мира.
О нем ничего не скажешь, разве что то, что я сказал.
И поймут лишь те, кто пережил просветление,
столь же беспомощные и обескураженные.
Но я научился с этим жить, и дополнительная цель
моего повествования заключается в том, чтобы
поделиться опытом: как перенести просветление,
сохранив человеческий облик, веру, надежду, любовь;
вернуться к повседневному существованию
и в конечном счете остаться собой.
Впрочем, обо всем по порядку.
( 2 )
Это случилось со мной, — вернее начало происходить,
ибо процесс занял, по скромным подсчетам,
сотни триллионов лет, — когда я был персонажем
той книжки, в которой мы персонажи сейчас.
Дело было года три назад.
Сорокет у меня был печальный, я никому не пожелаю.
Мой первый друг умер, второй заболела. И, вроде бы,
можно было помочь, но как. Очень много денег,
лучшие клиники — такой случай, что не факт,
да и где ж их взять, много денег. А первому другу
я не помог, хотя мог бы. Слишком поздно понял,
что к чему. Я купил бутылку коньяка, две пачки
сигарет и поехал в Тарусу. Возможно, думал я,
я совершил какие-то жуткие ошибки и сам того
не заметил. Прошел мимо чего-то. Не увидел
последствий случайных действий. Самое страшное —
когда не можешь помочь или не помог, хотя мог бы.
В такие дни хочется умереть от разрыва сердца,
а оно не разрывается. Чувство бессмысленности
и безысходности: как хотелось бы всё отменить,
не рождаться или исчезнуть бесследно.
Я пошел по берегу к даче Рихтера. Прекрасные берега,
прекрасная река: здесь прошла лучшая часть
моего детства. Но словно бы я их не видел.
Я поднялся на горку, свалил несколько сухих сосенок,
сложил костер и, сев на бревно, прислонился к стволу.
Запрокинул лицо и смотрел в небо, пока не стемнело.
Ночь была безоблачна. Звезды, как миллионы лет назад,
без интереса смотрели на землю. Зачем всё это,
если жизнь так чудовищна. Зачем мы мучаемся,
теряя самое дорогое. Если радости столь хрупки,
а горе столь безмерно. Мучаемся и мучим других.
Огонь догорел, я заснул.
( 3 )
Я проснулся от холода, но холод тоже был сном:
мне снилось, что я персонаж секретной книжки,
а мира больше нет: есть только секретная книжка.
Видимо, я некрепко спал, потому что я мог что-то помнить
про мир — из той жизни, которую, если она и была,
я как раз в этот момент терял. Мне не хотелось
просыпаться из этого сна, но я проснулся опять.
Однако я опять проснулся не там, причем на этот раз
уже не помнил: ни про себя, ни про секретную
книжку, ни про то, что я сплю: я был дрожью
паутинки на ветру, которая не умеет помнить.
Но тут я проснулся опять. На этот раз я был формой,
у которой нет восприятия и сознания.
Я был гусеницей, это да. Морским ежом, и не раз:
когда одним морским ежом, а когда — целым рядом
морских ежей одновременно. Прозябанием лозы.
Ознобом мусорной урны в публичном парке
утром по весне. Доводилось также бывать пасечником
и ульем пчел. Однако сам я, лично, предпочитал
быть шмелями — целым роем шмелей без пасечника.
В сущности, у меня никогда не было выбора: я либо
был шмелями, либо не был. Но мне так больше
нравилось: когда ты все шмели вместе
и каждый отдельно, и жужжишь.
Вдруг оказалось, что я всегда был кем-то другим,
а всё то время, пока мне так не казалось, я спал.
Реальность одного сна не отличалась от прочих:
все они были нереальны и произвольны.
Всякий раз, когда я засыпал, если я успевал заснуть
до пробуждения, я был собой, а когда просыпался —
кем-то другим. Иногда, проснувшись, я ничего
не помнил, кроме тех фальшивых (или наоборот —
подлинно реальных, как знать) воспоминаний,
которые должны были у меня быть в том сне.
Иногда помнил всё.
Я был гусеницей, носорогом, каплей смолы; ветром
и полночью; персонажем секретной книжки; я был
собой и не собой; я был и не был; я был ничем и чем;
я не был не я и я; и всё это было как дурной сон
и как недурной; как сон и как не сон.
Всякий раз, когда я просыпался, я был кем-то другим.
Но сосчитать пробужденных, и запомнить того,
кто проснулся, я успевал не всегда.
Бывало, проснусь, а не понимаю: из которого сна?
( 4 )
Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка,
которой приснилось, что она Чжуан Чжоу.
А у меня был триллион бабочек, и каждой снилось,
что она я, Чжуан Чжоу и все прочие бабочки
и небабочки; которым тоже, когда они засыпали,
снились бабочки и небабочки; и каждой снилось,
что она бабочка и небабочка, Чжуан Чжоу и я;
и не было предела этому и конца.
Бывало, проснусь, и осторожно смотрю вокруг.
Похоже, думаю, в этом сне я когда-то просыпался.
Кто я, где я, почему именно я.
Как я дошел до жизни такой, что просыпаюсь
бох весть где, бох весть кем, бох весть зачем.
Зачем персонажу знать, в какой книжке он персонаж,
что написано на титульном листе,
какая бабочка села на корешок.
Зачем такое просветление, которое невозможно понять,
которое больше любой попытки. Зачем, за что.
Одно меня теперь может спасти, подумал я как-то раз,
если я вспомню, что было на самом деле
до того, как я впервые заснул.
И я потратил триллионы лет — как минимум — на то,
чтобы установить, что было в начале.
Но в том сне, в котором я спал, не было времени,
а следовательно не было причин и следствий;
всё было запутано и переплетено — я тянул за нить,
ковер рассыпáлся, и я опять оставался ни с чем.
И я блуждал по этому бесконечному сну вдоль и поперек;
я засыпал и просыпался, просыпался и засыпал;
и каждое пробуждение было похоже на сон…
( 5 )
Нужно во что-то верить, думал я, когда мог помнить.
Но я постоянно просыпался бабочками и жуками,
у которых нет пророков. Каплей росы на лозе,
прозябанием урны в весеннем парке, числом π
и катетом и гипотенузой в абстрактном пространстве
мышления второгодника. Во что я мог верить,
находясь в этом состоянии и ничего не помня
о других? Когда я был числом π, я хотел измениться,
перестать быть собой, стать более рациональным, —
и я ничего не мог с собой сделать, зажатый в рамки
необходимости. Во что я мог верить, когда я помнил?
Я был всеми и никем: поскольку, будучи каждым что,
я был ничто, пустотой во втулке колеса.
Я перестал быть собой и увидел секретную книжку
отовсюду и изнутри. И всё, что не было мной,
увидело меня. С физической точки зрения мы стали
одной системой. Но “система” не мыслит. Это хаос
и набор произвольных точек. Это ужас бытия:
черновик секретной книжки, но не секретная книжка.
Когда я был роем шмелей, я ощущал себя каждым шмелем
одновременно. Я был? Меня не было. Затем — дрожью
осенней паутинки на ветру. Это было реальностью.
Наверное, любимой — потому что я постоянно
возвращался к этой форме, словно бы желая понять.
Что, однако, не было моим осознанным выбором.
Но что может понимать дрожь? Состояние предмета,
у которого нет сознания? Тем не менее, это чувство
по-прежнему дорого для меня — оно одно из самых
любимых мной воспоминаний, основное.
Быть может, то было первой спасительной мыслью,
потому что размышляя о том, что я люблю,
я понял, что все-таки у меня что-то есть.
Но что, если я то и дело всё забываю?..
И тогда я не выдержал и решил написать мемуары.
Потом я опять заснул, но странное дело —
начало мемуаров запомнил.
Прошло неисчислимое множество триллионов лет
— я считаю лишь те, когда я был вменяем, —
прежде чем я смог мои мемуары закончить.
Давеча я перевел их с древнеисландского,
и вы их сейчас читаете.
( 6 )
В моих мемуарах был один сюжет: хаос и безумие.
И никакого смысла, сколько я ни пытался найти.
Триллионы лет я писал мои мемуары,
а потом триллионы лет их читал, но это ни на шаг
не приближало меня к пониманию того,
что со мной произошло. Пока меня не озарило:
если нету сюжета, надо придумать сюжет.
Мир не существует, пока не создан, вот в чем штука.
А пока мира нету, его невозможно понять.
Итак, в триллионах триллионов моих пробуждений
я должен был найти единую последовательность,
во всех сюжетах всех возможных книг — одну канву;
увидеть реальность и положить бессмысленному
просветлению конец. Понять принцип бесконечности
и найти в хаосе смысл. Это было невозможно
физически — нельзя рассчитать беспредельное, если
твоя считалка, к тому же, то и дело выходит из строя.
Но это было возможно теоретически —
путем качественного духовного поворота.
Штука в том, что эпизоды, в которых я, как и все другие
живые существа мультиверса, был персонажем,
были бесконечны. Однако число элементов,
их особенностей, было ограниченным. У логической
структуры мира был предел: могло быть только то,
что могло быть, а то, что не могло, не могло.
Значит что-то должно было повторяться.
Если понять общий принцип перемен,
можно узнать закон всего.
Забегая вперед скажу, что он оказался намного проще,
чем я мог предположить. Чтобы смысл просветления
был понятен, однако, мне придется вкратце изложить
событийную канву — рассказать life story
гипотетического всесущества мультиверса.
Я предпочел бы этого не делать, но из песни слова
не выкинешь. И хотя мое просветление валидно
и релевантно только в отношении секретной книжки,
в которой я был тогда персонажем, я бы не стал
сотрясать воздух пустыми словесами, если бы не был
убежден, что по-прежнему остаюсь им, и более того —
что все, кого я знаю и не знаю, тоже ее персонажи,
только на самом деле они совсем другие люди,
а иногда животные.
Как мне кажется, я нашел хороший способ конвертации.
Поэтому я ее перевожу.
( 7 )
Пока я, правда, не очень понимаю, как относится
к целому тот фрагмент, в котором я перевожу
мои мемуары с древнеисландского. (В городе, где я
живал, мемуары писали в основном на этом языке.)
В данной книжке, несекретной, где я перевожу,
персонажи часто видят сны о секретной. В подлинном
мире этот фрагмент, насколько я в курсе, мало кому
снился. Гамлет, в частности, ничего не рассказывал
мне о Шекспире. Этот фрагмент, однако, напоминает
отдельные главы повествования, у них много общего.
Он безусловно бедней, мне многого в нем не хватает,
но в целом я не вижу принципиальных отличий.
Возможно, этот росток Мирового Древа пророс
на забытой богом несолнечной стороне, но до сих пор
скрыт листвой от взоров других персонажей.
И нас ждет либо общее печальное будущее,
либо отдельная, еще ненаписанная глава.
Я постараюсь не заснуть, пока не пойму.
( 8 )
Тому, кто не был роем шмелей, дрожью паутины
и персонажем секретной книжки, сложно уразуметь,
что секретная книжка — единственная
и подлинная реальность.
Но между мыслимыми книжками так много сходства,
что нельзя сказать, валидны ли различия.
Законы одной, однако, по большей части релевантны
для другой. Можно воспринимать ее как карту
реальности, но кто из нас отражение и метафора —
как мне кажется, я знаю точный ответ,
но я пока не скажу.
Работающая модель космоса является космосом.
Работающая модель мультиверса — мультиверсом.
Модель секретной книжки — секретной книжкой.
Все перспективы, в конечном счете, сходятся.
Вопрос только в степени участия персонажей
в сюжетной линии и, по большому счету,
в их способности осознать участие, способности
увидеть свое подлинное место в сюжетной канве
секретной книжки, и не отвести глаза.
( 9 )
Тот, кто был шмелями, никогда не забудет о том,
жужжа и не жужжа, что реальность as is — это ничто.
Пустой лист бумаги, на котором мы пишем слова,
и реальны слова, а не пустота.
Но иногда, чтобы понять, что такое что, нужно понять,
что такое ничто; чтобы увидеть отражение —
увидеть зеркало, и не потеряться в нем,
чтобы разглядеть отражение.
Пустая бумага больше не пуста, она теперь реальна.
Часть общей системы, в которой всё соотнесено.
Слова многое объясняют, правда имеет значение.
Две условности пересеклись, настоящее произошло.
И всё, что на ней написано, останется навсегда,
пока есть те, кто любит и помнит.
Примерно так, насколько я могу об этом судить,
работает механизм света и секретной книжки.
АНДРЕЙ ЧЕВАКИНСКИЙ
СЕКРЕТНАЯ КНИЖКА,
ИЛИ
ПОЧТИ ВСЯ ПРАВДА О ТОМ,
ЧТО ТВОРИТСЯ НА САМОМ ДЕЛЕ
(Андрей Чевакинский — мое настоящее имя
в подлинном мире.)
[knjka]