( 1 )

Как-то раз проснулся, а земля безвидна и пуста,
над землей Дух Божий и вода, а сам я кислота.
 
Кислота и вся моя родня. Но кто кому родня и почему,
и какая кислота, ДНК ли РНК, — это непостижимо,
ибо отсутствуют органы, способные к постижению.
Вот почему мои первые мутации и репликации
не оставили в моей памяти почти никакого следа.
 
Лишь смутное чувство существования, как сон о сне, —
где-то в глубинах, у самого дна.
 
Но если бы я заснул, а проснулся кем-то другим,
то даже бы не заметил этого.
 
Существование в чистом виде, без примеси чего-то еще,
оно было у меня, но как будто его и не было.
 
Как же глубока простая мысль, что настоящая жизнь —
в способности чувствовать, помнить и понимать;
верить, надеяться и любить.
 

( 2 )

Солнце всходило и заходило. Шли годы. Века.
Миллионы, десятки, сотни миллионов лет…
Потихоньку умутировал я в простого амёба.
 
В этом месте мне хотелось бы также упомянуть
тех моих недалеких близких и родных,
которые стали водорослями,
и так водорослями и остались.
 
Кто-то из них, зацепившись корнями, уполз на сушу —
шуршать стеблями, шелестеть листьями.
И именно из них произошел потом
древесный люд (лешие, энты и т. д.).
 
Но странное дело: мы провели вместе хренову тучу сотен
миллионов лет, а я ничего не могу о них вспомнить.
Я не помню их лиц. Оттого, что у них не было лиц?
Или потому, что мне нечем их было запомнить?..
 
Тем не менее, я всегда сознавал наше родство,
и много позже, когда, будучи уже рыбой,
я был вынужден питаться ими,
испытывал крайне смешанные чувства…
 

( 3 )

Ко времени, когда я был рыбой, относятся мои первые
яркие воспоминания. Языка у нас, конечно, не было,
но несложная система знаков позволяла выражать
наши нехитрые чувства, а также считать до четырех.
Один знакомый краб, впрочем, умел считать до пяти,
а дядя Петя, который был сомом, до шести.
 
Как-то раз, высунув морду наверх, я увидел, что на ветке,
прямо у берега, сидит очень красивая птица.
Мне страстно захотелось показать ей, что у меня
вызывают восхищение такие существа, как она;
и стремительно выскочив из воды я пошире развел
плавники и обдал ее фонтаном брызг из жабр.
Птица сделала вид, что не поняла,
и о чем‑то задумалась.
 
Штука в том, что некоторые были птицами. Наши пути
редко идут параллельно. Кроме того, некоторые ходят
кругами или наоборот напрямик — как знать.
Если она и была рыбой, то когда-то очень давно.
Вряд ли бы она могла меня понять. Возможно,
моя жизнь была для нее тьмой — чем-то холодным,
мокрым и совершенно непригодным для жизни.
 
Так что не только мутация двигала мной, когда я впервые
попробовал выползти на сушу. Не желание жрать
и не стремление к репликации — я был тогда,
в сущности, весьма юн. Но любовь и тоска о той,
которая была так близка и так недостижима…
 

( 4 )

Со стыдом, впрочем, вспоминаю я период отрочества,
когда я был рептилией. Боже, как же омерзителен
я был тогда!.. Куда страшней то, однако, чем я
тогда занимался; и не меньше для меня печали,
что существенная часть моей ЦНС, и вообще
головного мозга, сформировалась в ту пору,
и по сей день подчас я веду себя как псевдозухий…
Знаю — грех неизбежен. Блаженны те,
кто согрешает только слегка, и чьи преступления
не имеют последствий. Не всем, увы, дано.
 
Но стыд и раскаяние в том, что ты натворил, сознание,
что ты совсем не это, что ты лучше, двинули
мою эволюцию дальше. Потихоньку я стал
нормальной зверушкой. Еще не приматом,
но уже не крокодилом. Чем-то вроде кошки
или собаки — полукоалой, получебурашкой.
 
Я впервые поднял глаза к небу и начал задумываться
о смысле жизни, о космосе, о моем месте в нем…
Кто меня из мрака вызвал и, главное, зачем?
вопрошал я небо ночи напролет, задрав мордочку
к звездам, рискуя стать добычей мимопролетающей
или пробегающей рептилии. Много их сновало
вокруг и — любопытный момент — мы были теперь
не столько теми, кто ест, сколько теми, кого жрут.
 
Что способствует, безусловно, более созерцательному
отношению к бытию. Чтобы спастись,
я стремительно уползал на пальму.
 

( 5 )

Однажды я сидел на пальме, а внизу жадно рыскали
штук десять или пятнадцать крокодилов. Я подумал:
а так ли мне хочется вниз? И примерно тогда
стал приматом, и больше почти не менялся.
 
Поскольку мои приятели жили на кокосовой пальме,
родственники — на банановой, а я на финиковой,
картина мира обезьяньего народа утратила
когерентность. Тем не менее, это не мешало нам
понимать друг друга. Истина, известная всем живым
существам кроме отдельных приматов-гоминидов:
наши различия несущественны. Они объясняются
естественными причинами, они важны —
для развития, для эволюции. Мы всегда должны
стремиться к диалогу, ибо пальмы и их плоды —
условность и декорация, не более того.
 
Тем более что потом, в силу целого ряда обстоятельств,
я был вынужден мигрировать с финиковой пальмы
на кокосовую. Тогда же произошло важное событие,
на котором мне хотелось бы остановиться особо.
 
Я сорвал с ветки кокос и задал простой вопрос:
что дальше. Допустим, его можно съесть; но как?
Предположим, кокос можно расколоть; но чем?
Ничто на этой пальме не могло бы мне дать ответ.
 
И тут меня как будто озарило. Внезапно углядев внизу
челюсть дохлого крокодила, и ухватившись за хрящ,
я со всей дури долбанул клыком по скорлупе.
 
Кокос раскололся! И хотя челюсть разбилась тоже,
я понял принцип. Чтобы решить проблему,
нужно найти подходящую челюсть крокодила.
 
И, если она не существует, надо ее создать.
 

( 6 )

Вскоре мои наития пригодились — к нам пришла
свобода. Свобода от рутины, от естественного порядка
бытия, от среды обитания: все наши пальмы погибли.
Так мы стали гоминидами.
 
То, что было случайным, — инструменты, общение, —
стало нашим последним способом выживания,
спасения близких и себя.
 
Каждый божий день приходилось что-нибудь изобретать,
мучительно искать варианты, когда нет вариантов.
В сущности, теперь средой обитания была
эта способность — позже ее назовут культурой;
тогда же, по существу, началась секретная книжка.
А еще в подкорке засела проклятая мысль —
что где-то был рай, который мы утратили,
что ничего не стоит вернуться назад… Что нужно
только придумать новую рутину… И всегда
тут как тут были те, кто это обещал: вожди.
 
Впрочем, это было уже во времена моей юности,
когда племена наши расселились в берлогах
по крутым тобским берегам.
 

( 7 )

Вечерами мы обычно охотились на мамонтов;
по утрам же мы обгладывали их кости.
 
Я не склонен, впрочем, идеализировать каменный век,
ибо мы ели не только мамонтов. Наша жизнь была
борьбой за нативную племенную территорию —
с австралопитеками, питекантропами, а после
неандертальцами. Иногда ели также друг друга:
будучи как бы одним целым МЫ — одна часть другую,
самих себя. Само собой, то было по необходимости,
и конечно же мы предпочитали есть другие племена.
 
Вожди говорили, что территория и племя превыше всего.
Мы ведем борьбу за жизненное пространство.
К тому же это наши исконные полянки и опушки,
что доподлинно известно из фольклора: сказок и т. д.
Соседнее племя — обезумевшие родственники —
этого не понимает. Богоугодна борьба за правое дело,
а кроме того приносит еду. Если не мы их, то они нас.
 
Во многом они, конечно, и сами были не правы,
но, простой примитивный человек, я над их трупами
не плясал никогда, ибо уже тогда понимал,
что мы принадлежим миру, а не отдельной его части,
и потому нам самим, по большому счету,
ничего не принадлежит. Но поскольку то были
слишком сложные слова для моего первобытного
сознания, я не мог не испытывать чувства вины
за свое сострадание к побежденным:
я ощущал себя предателем друзей и родных…
 
Но ничего не мог с собою поделать. Ведь всякий раз,
когда соплеменники занимались каннибализмом,
они вызывали во мне отвращение. И вообще,
не прошло и сотни тысяч лет, и я уже не жрал
не только братьев-приматов, но также мамонтов,
слонов, ослов, бегемотов; и змей и ящериц;
и птиц, и рыб, и насекомых… Тяжко порой
приходилось веганцам в первобытную эпоху.
Но я понял, как я был прав, когда мой друг Лёха
научил меня понимать их язык.
 
Если бы я мог тогда найти хорошие слова, то сказал бы,
что чувство сопричастности к сущему не оставляет
места для шовинизма не только племени,
но и расы, вида, культуры. Но лишь это чувство,
будучи осознанным, отличает настоящего гоминида
от остальной природы.
 
Само собой, в этом тоже есть какой-то шовинизм;
но мне он представляется более простительным.
 

( 8 )

Хотя материальная культура была не на высоте,
зато всё у нас было хорошо с духовной. Наши боги
жили за оврагом, в овраге же водились черти.
Знавал я тех и других; но что касается личного
общения, то бухать я, как приучился, предпочитал
с лешим Лёхой из соседнего леса, а водился
преимущественно с девчонками-полудницами
и с водяницами, а также с некоторыми русалками,
которые из реки. Не все боги были безопасны;
надо было знать подход.
 
Я не застал палеоботанику; но мой друг леший Лёха,
который родом был из древесного люда, любил
рассказывать лунными вечерами, при свете звезд,
о забытых временах птеродактилей и тираннозавров.
 
Многие рептилии, по его словам, были так огромны,
что могли притягивать жертв чисто своим весом.
За ужином чета тираннозавров могла запросто
уписать небольшое стадо гиппопотамов. Но нечто
более крупное унесло их туда, где нет времени.
 
Те же из них, которые помельче, по мнению лешего,
так и живут среди нас, но мы не всегда их видим.
 
Интеллектуальная культура тех сотен тысяч лет,
что пришлись на пору моего отрочества, оставалась,
в сущности, фольклором. Что было в порядке вещей,
потому что письменностью племена наши
не владели: мы писали рунами, понятное дело,
накладные и магические формулы, но всё это
было несерьезно, да и знали их немногие.
 
Письмо, я знаю теперь, есть не запись, но принцип мысли;
если у племени нет книг / свободы их читать-писать,
оно так и остается стадом приматов,
пусть и говорящих, пусть и достигших в духовности
небывалых высот. В сущности для нас, приматов,
речь — лишь еще один инструмент
наподобие отщепа, скребла, точила и рубила…
 
Различие между приматами говорящими и мыслящими,
впрочем, сохраняется и на поздних стадиях развития,
как мы увидим ниже. Можно совсем утратить облик
человеческий — вообще перестать быть гоминидом,
но всё еще при этом что-то говорить.
 
И до этих мыслей дошел я сам, без помощи лешего,
ибо сыздетства любил задумываться.
 

( 9 )

Вожди ведали войной и кормили человечиной
чертей и богов; мы прогнали их и стали людьми.
Штука в том, что когда у племени нет вождя,
у него нет общего “мы”, лишь отдельные “я”,
и каннибализм постепенно сходит на нет.
Начался золотой век.
 
Гуманистическая революция совершилась незаметно:
среди приматов распространилось понимание,
что можно без вечной борьбы, что сотрудничество,
терпимость и уважение приносят больше.
 
Мы съели питекантропов. Мы съели неандертальцев.
Теперь мы едим друг друга. А так ведь просто
остановиться и осознать преимущество гуманизма.
Прогнать вождей. Научиться слышать друг друга.
Понять, что “племени” нет, есть люди.
 
Интересно, что как раз поняв это, и в тот же момент,
мы перестали быть приматами и стали людьми.
 
Люди отличаются особливостью от стадных существ;
особости, пересекаясь с другими, рождают общее:
религию, философию, науку, искусства.
 
К тому же, мне уже стукнуло семнадцать, на дворе
стоял полный феодализм, пришла пора
задуматься о выборе пути. Недолго думав,
я оседлал кота и поскакал в Санкт-Китежбург,
чтобы попробовать силы на поприще архитектуры.
 
 
 
[knjka]